Рудольф Нуриев

[Дарья]

Рудо́льф Хаме́тович Нуре́ев

56575183_6a0105360b487d970c0120a7e531e1970b800wi.jpg (30.17 КБ) Просмотров: 1189

Кожно-мышечно-зрительный (?....)
Зрительный вектор явно в состоянии страха....

Его девизом были слова: «Я танцую для собственного удовольствия. Если вы пытаетесь доставить удовольствие каждому, это не оригинально».


Нуреев появился на свет стремительно, так же, как прожил всю свою жизнь. Вылетел на свет божий вполне холодным утром 17 марта 1938 на стыке степей Центральной Азии и гор Монголии – в поезде, мчавшемся на Дальний Восток. Его мать Фарида направлялась к месту службы своего мужа Хамита, политрука Советской Армии. Хамит мечтал о сыне: в семье уже было три дочки. Младшей из них, десятилетней Розе пришлось принимать роды в поезде.
http://www.proza.ru/2004/06/28-19

из Автобиографии:
отец остается в моей памяти как строгий, очень могучий человек с сильным подбородком и тяжелой челюстью, как незнакомец, который редко улыбался, мало говорил и который пугал меня. Даже мысленно я все еще боюсь посмотреть на него прямо.
http://mynureyev.narod.ru/1.htm

Нуреев с детства обожал музыку и танеw, но отец категорически возражал против его занятий балетом. Тем не менее, когда семья перебралась в Уфу, где жила в крайней нужде, Нуреев начал заниматься в самодеятельности, потом в студии при оперном театре. Там преподавали бывшие ленинградские танцовщики, которые дали одаренному мальчику солидную профессиональную подготовку.
В 1955 в возрасте 17 лет, когда его сверстники уже завершали свое обучение в хореографическом училище, он, наконец-то, смог поступить в него в Ленинграде и за три года прошел весь курс обучения, усердно наверстывая упущенное. Нуреев занимался у одного из лучших педагогов классического танца тех лет — А. И. Пушкина, который подготовил с ним программу выпускного класса, а также ряд сольных партий, став фактически ему вторым отцом.
Нуреев был технически виртуозным танцовщиком с хорошим прыжком и вращением, обладал сценическим темпераментом. В 1958-1961 Нуреев танцевал ведущие партии в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова, среди которых были Альберт в «Жизели», Форондосо в «Лауренсии», Дезире в «Спящей красавице», Солор в «Баядерке», Базиль в «Дон Кихоте». С ним выступали примы-балерины Кировского театра — Н. М. Дудинская, А. Я. Шелест, Н. А. Кургапкина.
http://www.bashkortostanrsp.ru/culture/

В июне 1961 года, находясь на гастролях в Париже вместе с труппой Кировского театра, Нуриев решил остаться на Западе. В Париже он был занят только в последнем акте одного балета. Но публика шла смотреть именно на него, каждое выступление сопровождалось овацией. У него появилось множество друзей.
Обстоятельства его побега сенсационны. Нуриев был гомосексуалистом и в Париже не смог удержать в секрете от агентов КГБ контактов с «голубыми». Тогдашний председатель КГБ Шелепин докладывал в ЦК КПСС: «Из Парижа поступили данные о том, что Нуриев Рудольф Хамитович один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых – гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним профилактические беседы, Нуриев не изменил своего поведения...». Из Москвы пришло указание: Нуриева наказать.
В аэропорту за несколько минут до отлета труппы в Лондон, где должна была пройти вторая часть гастролей, Рудольфу вручили билет в Москву со словами: «Ты должен танцевать на правительственном приеме в Кремле». Рудольф вспоминает: «Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Танцевать в Кремле, как же... Красивая сказочка. Я знал: навсегда лишусь заграничных поездок и звания солиста. Меня предадут забвению. Мне просто хотелось покончить с собой».
16 июня 1961 года. До отлета в Москву – два часа. Нуриев позвонил своей подруге Кларе Сенн. Через двадцать минут Клара была в аэропорту с двумя полицейскими. Заподозрив неладное, сотрудник органов хотел изолировать Нуриева. Но тот совершил то, что позднее назовут «прыжком к свободе». Приземлившись, он попал прямо в руки французских полицейских . И попросил убежища. Под стражей его отвели в специальную комнату, откуда было два выхода: к трапу советского самолета и во французскую полицию. Наедине он должен был принять решение. Когда он решил остаться, в его кармане у было всего 36 франков. С политикой его решение не было связано – ни Хрущев, ни Брежнев его не интересовали. В СССР Нуриев был заочно приговорен к семи годам тюрьмы с конфискацией имущества.
http://www.proza.ru/2004/06/28-19

Нуреев стал первым балетным невозвращенцем. Уже неделю спустя он танцевал «Спящую красавицу» в труппе маркиза де Куэваса. Освоить технику датской школы ему помог знаменитый Э. Брун, который был его другом. Именно партия Джеймса в датской редакции А. Бурнонвиля балета «Сильфида» стала одной из лучших в его репертуаре. Вскоре он стал постоянным партнером М. Фонтейн — первой леди английского балета. Дуэт Фонтейн и Нуреева — один из самых прославленных дуэтов второй половины 20 в. Их связывали не только творчество, но и нежнейшая дружба. Об этом балерина пишет в своих мемуарах. Они вместе станцевали весь классический репертуар. А английский хореограф Ф. Аштон поставил для них балет «Маргаритта и Арман» на музыку Ф. Листа (1962).
С появлением Нуреева на Западе изменилось отношение к мужскому танцу во всем мире — теперь премьер танцевал наравне с балериной. Долгие годы Нуреев был приглашенной звездой Английского Королевского балета. В этой труппе он осуществил свою первую постановку — акт теней из балета «Баядерка» (1963). Символично, что последней его постановкой также была «Баядерка» — ее многоактный вариант он поставил на сцене Парижской Оперы (1992). Нуреев гастролировал по всему миру (с середины 1970-х гг. с труппой «Нуреев и друзья»). В год он танцевал свыше 200 спектаклей, что мало кому под силу.
http://www.proza.ru/2004/06/28-19

Нуриев работал в труппах США, Европы, Австралии, блестяще танцевал принца в «Спящей красавице» и множество других партий, брался не только за классические, но и за современные постановки, работал с прославленными хореографами Роланом Пети, Морисом Бежаром. Именно Нуриев сделал роль партнера в балете значимой. До него в советском балете партнер воспринимался как второстепенный участник, призванный поддерживать балерину. Танец Нуриева был удивительно мощным. Он первым среди советских танцоров стал выходить на сцену в одном трико. До него танцовщики носили мешковатые короткие штанишки или надевали под трико трусы. Для Нуриева тело не могло быть стыдным. Он хотел показать не просто драматургию танца, но красоту и силу человеческого тела в движении. Его называли «неистовым». В XX-м веке нечто подобное делали лишь Вацлав Нижинский и Айседора Дункан.
http://www.proza.ru/2004/06/28-19

На Западе, помимо классики, в репертуаре Нуреева появились партии современных хореографов. Он танцевал произведения П. Тейлора («Ореол»), М. Греэм («Люцифера»), Дж. Баланчина («Аполлон Мусагет», «Блудный сын», «Агон»), Дж. Роббинса («Послеполуденный отдых фавна», «Танцы на вечеринке»). Одноактный балет-дуэт «Песни странствующего подмастерья» Г. Малера специально для Нуреева поставил М. Бежар. Наряду с чистой классикой во французском стиле («Сильфида», «Марко Спада» — оба в постановке П. Лакота), Нуреев танцевал неоклассику Х. ван Манена и Р. ван Данцига, балеты Г. Тетли, Р. Пти («Юноша и смерть» с З. Жанмер), Дж. Ноймайера («Дон Жуан»), Б. Кулберг («Фрекен Юлия») и др. Выступал в различных шоу как танцовщик и актер. Он также создал собственные редакции многих балетов классического наследия («Лебединое озеро», «Жизель», «Спящая красавица», «Дон Кихот», «Раймонда»), которые до сих пор идут в Париже, Вене (Нуреев был гражданином Австрии), Мюнхене, Канаде, других странах. Он танцевал с лучшими балеринами своего времени, среди которых К. Фраччи, Л. Сеймур, К. Кейн, М. Хайде — они отмечают его одаренность, сверхъестественную выносливость и трудоспособность (при этом не замалчивают его тяжелый характер).
Нуреев работал и в кино — он сыграл главную роль в фильме «Валентино», посвященному знаменитому Рудольфу Валентино. Оказалось, что в его честь Нуреев также был назван Рудольфом. Он снимался в фильме «Я — танцовщик», в киноверсии балета «Дон Кихот», где выступил и в качестве режиссера.
]
В 1989 Нуреев впервые после своей эмиграции приехал в Петербург, где станцевал «Сильфиду» Бурнонвиля. Это было его прощание с родным театром, городом, карьерой танцовщика. Он уже был неизлечимо болен (его настиг СПИД), но не сдавался. Он начал выступать в качестве дирижера, мечтал о драматической сцене. Его не стало в сочельник 1993. Нуреев похоронен в Париже. Его коллекции произведений искусства, дома и остров были проданы с аукциона. Часть многомиллионного состояния два нуреевских фонда направляют на поддержку молодых талантов.
Подобно Нижинскому, Нуреев стал «богом танца» второй половины 20 в. Он был удостоен многочисленных наград (в том числе ордена Почетного легиона). Его именем названы международные конкурсы артистов балета, премии и призы. Стать «вторым Нуреевым» мечтают многие молодые артисты балета.
http://www.bashkortostanrsp.ru/culture/



Величайший талант на сцене сочетался с ужасным характером в жизни. Выдающийся российский танцор Игорь Моисеев рассказывал, что ему так и не удалось развить отношения с Нуриевым - они разругались в первый вечер знакомства, по дороге из дома в ресторан, где собирались поужинать.
Другой неприятной чертой Нуриева была выраженная скупость. За выступления мастер запрашивал баснословные гонорары и при этом никогда не носил карманных денег: везде, и в ресторанах и в магазинах за него платили друзья. При этом Нуриев мог спускать десятки тысяч долларов на покупку сомнительных предметов искусства и антиквариат. Его парижская квартира была буквально забита такими вещами, особенно нравились танцору живопись и скульптура с обнаженными мужскими телами. Отдельной страстью были дома и квартиры: в Париже, в Нью-Йорке, в Лондоне..., у Нуриева был даже свой собственный остров в Средиземном море. Состояние Нуриева оценивалось в 80 млн. дол.
В своей книге "Рудольф Нуреев на сцене и в жизни" Диана Солуэй пишет: "Рудольф долгое время не признавал себя гомосексуалом. Со временем он стал обращаться за сексуальным удовлетворением только к мужчинам. "С женщинами надо так тяжко трудиться, и это меня не очень удовлетворяет, — говорил он спустя годы Виолетт Верди. — А с мужчинами все очень быстро. Большое удовольствие".
Он никогда не скрывал своей ориентации и заявлял о ней сравнительно открыто, но при этом очень умело уходя он открытых вопросов прессы. "Знать, что такое заниматься любовью, будучи мужчиной и женщиной, — это особое знание", — одна из излюбленных загадочных фраз Нуриева.
http://lichnosti.net/people_2856-art_4178.html

Едва ли не первая и, по мнению многих биографов, главная любовь Нуриева, которую он пронес через всю жизнь, был датский танцор Эрик Брун, с которым Рудольф познакомился в Копенгагене.
С ним были также связаны и скандалы, они, как известно, входят составным элементом в то понятие, которое обозначается словом «звезда». В 1965 году западный мир облетела весть, что на приеме в Сполето Нуриев швырнул бокал с вином и залил им белую стену. Одни журналы писали, что это было не вино, а виски, стакан с которым он в раздражении бросил на пол, другие подробно описывали, как была залита стена. На самом деле очевидцы рассказывали, что Нуриев случайно уронил бокал.
Однажды на приеме в присутствии королевской семьи в Лондоне он танцевал соло, ему жали туфли — он спокойно сбросил их и продолжал танцевать босиком. Этого бы не мог себе позволить ни один танцовщик. Рудольф мог быть очень груб с дирижерами, партнерами, продюсерами, сам поддерживая и подчеркивая слухи, распространяемые о его ужасном характере. Но работал как вол, и никто в балете не мог сравниться с ним трудоспособностью и профессиональной дисциплиной. Часами он занимался в классе, в репетиционном зале, без устали работая и после спектакля.
Человек Нуриев был трудный, нервный, капризный, его партнерам было с ним нелегко, а ему нелегко с ними. Он быстро забывал обиды, они — нет. Хотя те, кто близко его знал, утверждают, что он был очень застенчивый человек. Просто он всегда был во власти творческих импульсов и в этот момент был недоступен житейскому, а когда к нему приставали, становился раздражителен и груб.
В личной жизни он был часто уставшим, раздраженным и одиноким, хотя вокруг него всегда толклись какие-то молодые люди, старые дамы, бесчисленные поклонники. По-английски он говорил относительно свободно, но с сильным русским акцентом. У него были и прочные дружеские связи с людьми, ими он дорожил, но после смерти Марго Фонтейн и особенно Эрика Бруна только сцена пробуждала его. Годы настигали. В 1982-м ему исполнилось уже 44, поползли слухи, что он стал хуже танцевать. Но магия сохранялась.
http://www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=988

Нуриев жил в бешенном ритме. Днем спектакль в Париже, наутро - репетиция в Лондоне, через день - представление в Монреале, через пару дней - гастроли в Токио. Оттуда – в Буэнос-Айрес, затем турне по Австралии, прерванное телевизионной съемкой в Нью-Йорке. Спал по 4-5 часов где придется: в машине, в самолете. Так он жил не год или два, а десятилетия. Он постоянно был окружен роем поклонников - пожилых дам и красивых юношей. Он шокировал тем, что прилюдно целовался взасос.
http://www.proza.ru/2004/06/28-19

[Дарья]

Рудольф Нуреев "Автобиография"

Taк уж случилось, что первыми впечатлениями моего раннего детства были образы холодного, темного и, прежде всего, голодного мира.

Но по своей природной склонности я всегда был один. Я всегда играл один на этой единственной деревенской улице, ни с кем не заводя дружбы. Я не помню, чтобы у меня была какая-нибудь компания, какие-то общие игры, общие игрушки. В моей семье единственный человек, с которым я был, действительно, близок в те дни, - это моя сестра Роза.

Я полагаю, что все мое раннее детство можно считать прошедшим под знаком "картошки". Картошка - единственный продукт, который мы могли доставать для еды. Как я уже говорил, утро для меня начиналось чужой пищей, которую я получал от религиозных стариков, прокладывающих мне путь к Богу козьим сыром и картошкой. Вечерняя еда была в равной степени странной. Я был еще очень маленьким и не мог долго не спать. Задолго до времени обеда (это грустная шутка, но можно было бы сказать - до картофельного времени) я засыпал. Огонь в примусе был настолько слабым, что требовались часы, чтобы закипела вода в котле. Каждый вечер моя терпеливая мама обычно кормила меня уже спящего. На следующее утро я уже совсем не помнил о том, что я ел вчера вечером, и начинал жаловаться, что мне не дают есть.

Думаю, я был ужасным трудным ребенком, младшим в семье и к тому же "мальчик". Мать проявляла ко мне безграничное терпение, гораздо большее, чем к моим сестрам, которые никогда не жаловались. Для того, чтобы заставить меня засмеяться и забыть обиду, мать обычно рассказывала мне все одну и ту же историю, как ни странно, которую я очень любил, которая и сейчас заставляет меня улыбаться.

Два брата пошли в лес, чтобы нарубить дров. По ошибке один брат отрубил другому голову. Он принес тело мертвого брата и спросил у его жены: "Мария, я не могу вспомнить, была ли у него голова, когда он был еще жив?" Вдова прекратила подметать пол в избе для того, чтобы подумать. Затем она сказала: "Знаешь, я не помню, была ли у моего бедного мужа голова. Но я знаю, что перед тем, как ему пойти в лес за дровами вместе с тобой, я дала ему блинов, и пока он их ел, его борода слегка дрожала". Мы оба с матерью очень любили эту историю.

Однажды вечером произошло очень неприятное событие с замечательными последствиями.

На этот раз я поздно не ложился спать и стал играть с примусом. Я тянул его на себя до тех пор, пока он, зажженный, не упал на меня с кипящей водой. Недоваренная картошка рассыпалась на полу, и самое большое разочарование - это был весь наш обед. Я помню, что я закричал от боли и страха. Однако я вспоминаю это событие как приятное. Я получил большие ожоги и меня отвезли в ближайший госпиталь в Челябинской области. Мысль о том, что я впервые покидаю деревню и еду в большой город, приводила меня в волнение.
Там мама купила мне цветные карандаши и бумагу для раскраски. Я никогда не забуду эти покупки. Это были первые вещи, принадлежащие мне, и я был от них в восторге. Меня все восхищало в этой поездке, особенно та суета, которая была вокруг меня. Чувство, что обо мне заботятся, как если бы я был единственным больным в госпитале, было первой большой радостью в моем детстве.

Когда мне исполнилось пять лет, наша семья смогла переехать е Уфу - город, который всегда был для нашей семьи родным. Мы поселились там вместе с семьей брата моего отца.

Именно там началась моя сознательная жизнь. Мы жили в комнате в девять метров вместе с дядей и другой семьей. Мне трудно найти слова, чтобы передать, какое влияние на меня оказала такая жизнь - три семьи в одной девятиметровой комнате. Однако я не могу вспомнить, чтобы я тогда ощущал это как несчастье. Это было чудо, ведя такое кошмарное совместное существование и не дойдя до такой точки, когда уже невозможно видеть друг друга. В моей памяти преобладает одно чувство - сосущий голод. Я помню эти бесконечные, длящиеся по шесть месяцев зимы без света и почти без еды. Я так же помню, как мама тащилась сквозь снег, чтобы принести домой несколько фунтов картошки, на которые мы должны были жить неделю.

Я думаю, что матери моей в это время было около сорока лет. Маленькая, худенькая на вид, скорее хрупкая. Говорили, что она была очень привлекательная, но я помню ее всегда печальной. Я не помню ни одного случая, чтобы она громко смеялась. Но она никогда не жаловалась. Она была очень ласковой, но могла быть и очень строгой, никогда не повышая голоса.

Я вспоминаю, как иногда, когда мама уходила на изнурительные поиски какой-нибудь пищи, я и моя сестра забирались на кровать и старались уснуть. Мы продали тогда все, что у нас еще было и что можно было обменять на еду: гражданскую одежду моего отца, его ремни, подтяжки, сапоги. Мы могли бы сказать: "Папин серый костюм был, действительно, очень вкусный" или же: "Этот ремень оказался очень сладким, не правда ли?"

За некоторые его вещи, я не помню точно за что, мы получили гадкую черную муку, из которой мы в течение целой недели пекли блины. Даже теперь, как я только вспоминаю это, я чувствую себя больным. Но в те дни это казалось даром богов.

Еще одно последнее воспоминание об этих тяжелых временах. Однажды ночью из-за этой несчастной картошки мы чуть не потеряли мать. Она ушла одна, ничего не сказав Розе, как она делала обычно, навестить наших дальних родственников, живущих в 30 км. от Уфы. Весь этот путь туда и обратно она проделывала пешком. Это была середина зимы. Она вышла на рассвете и к ночи дошла до небольшого леса, как раз перед самой деревней. Она чувствовала себя уже совершенно измученной, когда вдруг увидела вокруг себя маленькие желтые огоньки. Вначале она не обратила на них никакого внимания, вероятно, думая, что это светлячки или что-нибудь в этом роде. Но желтовато-голубые огоньки двигались парами на некотором расстоянии от земли. И вдруг она поняла, что это. Мы слышали в Уфе рассказы о том, что голодные волки в течение этих военных лет стали настолько смелые, что заходили даже в деревни. Мать поняла, что ее настигли голодные волки. Что она могла сделать? Серые, отвратительные силуэты окружали ее все ближе и ближе. Только при воспоминании об этой смертельной ситуации меня бросает в холод. Мать сняла с себя шерстяное одеяло, в которое она была укутана для защиты от жестокого мороза, и подожгла его. Сверхъестественно, но при виде пламени волки поджали хвосты и исчезли в лесу. Как страшно подумать, но ведь прошло с того времени двадцать лет. Мать добралась до дома наших родственников, получила продукты и вернулась домой. Боясь напугать нас, она рассказала нам об этом только много времени спустя.

В некотором роде эта история характерна для нашей семьи. В конце пути может быть даже смерть, и знаешь это, однако продолжаешь идти, находишь новые силы, новые решения там, где другие положились бы на провидение. Я не могу не гордиться этой чертой в нашей семье.

Так проходили годы моего раннего детства. Осознавать себя я начал в мире, поднимающемся в муках апокалипсиса. Детство мое прошло в голоде, в знакомстве со смертью. Каждая семья вокруг нас оплакивала либо сына, либо брата или мужа, погибших на войне, я не знал других ценностей. Понадобились годы, чтобы уравновесить тяжелые впечатления ужаса у ребенка, дать правильную перспективу будущей жизни.

Вероятно, именно благодаря силе этих первых столкновений с жизнью, даже теперь поэтическая фантазия литературы обладает малой силой воздействия на меня, за исключением небольшого количества авторов, с которыми я чувствую непосредственное родство. Слова могут казаться мертвыми, бессмысленными символами, очень мало, что говорящие мне, они не дают возможность уйти от повседневной драмы жизни. Другое дело музыка. Даже в возрасте двух лет я страстно реагировал на нее. На песни или даже просто на мелодичные звуки.

Единственным источником музыки у нас в доме было радио. Мы привезли его с собой из Москвы. Радио было с нами в маленькой башкирской деревне, затем в Уфе. Я мог часами просиживать около него, тихо слушая музыку, музыку любую. Именно благодаря музыке я уходил из комнаты с ее десятью обитателями, убегал из моего одинокого детства. С самых ранних дней своих я смотрел на музыку, как на друга, как на религию, как на путь к лучшему будущему. У меня и в мыслях не было, что из этого увлечения вырастет другая страсть, единственная, которая заполнить всю мою жизнь, - танец.

Как и у большинства детей, мои беззаботные годы закончились, когда пришло время идти в детский сад. Я очень живо помню первый день в детском саду. В это время мы были настолько бедны, что у меня буквально не было никакой подходящей одежды - ни куртки, ничего, чтобы я мог появиться в детском саду, как обычный ребенок. Мама вынуждена была отнести меня в садик на спине, и я очень сильно страдал от сознания необычности такой ситуации. Я был гордым ребенком, и как наша бедность, так и унизительность нашего положения причиняли мне поистине физические страдания. В этот первый день мама одела меня в лилино платье, и нет ничего другого, что бы могло заставить 6-летнего мальчика чувствовать себя глупо, чем заставить его надеть платье сестры. На мне была так же одета девчачья пелерина с крыльями, и я выглядел и чувствовал себя клоуном.

Мое появление в детском саду было далеко не триумфальным. Когда дети увидели меня, они все начали петь по-татарски: "В нашей группе появилась шишка, в нашей группе появилась шишка". В эти дни я еще не знал хорошо татарский язык. Первые три года своей жизни я провел в Москве, и значение некоторых башкирских слов было мне неизвестно. Когда пришел домой, я попросил маму объяснить мне, она покраснела и велела не приставать к ней. Однако, в конце концов она объяснила мне, что значит слово "нищий". Это не расстроило меня, но я помню, что уже при первой встрече с коллективом он стихийно не принял меня.

Мое ненормальное отвращение, когда меня задевают или толкают, датируется, вероятно, этим временем. Легкий намек на грубость заставляет меня почувствовать себя в положении лошади, поднявшейся на дыбы, которая дрожит, но отказывается тронуться с места.

Я думаю, что обида, нанесенная мне в первый день появления в садике, расстроила бы меня гораздо больше, если бы не другое гораздо более сильное впечатление, а именно - уже в первый день я осознал классовое различие. Я, потрясенный, понял, что многие дети в садике обеспечены гораздо лучше, чем я, лучше одеты и, прежде всего - лучше питаются. Эти ребятишки были, вероятно, из семей, постоянно живущих в Уфе. Они не вели такую неустроенную жизнь, как мы, эвакуированные из Москвы. Мы ведь думали, что уезжаем ненадолго, и оставили почти все свое имущество дома.

Тогда у меня создалось впечатление, что некоторые дети из очень богатых семей. Только позднее я понял, что мое представление о большом богатстве означало просто не быть голодными. Для ребенка мои рассуждения были весьма логичны. Многие из детей не съедали даже всего, что нам давали, но у меня все было совершенно иначе.

Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: "Я не могу придти, пока не позавтракаю дома". И она на это обыкновенно отвечала: "Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать". В ответ я мог только пробурчать: "Ну, я не был готов вовремя". Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.

И действительно - в этом же году, я упал в садике в обморок от голода. Дома нечего было есть с предыдущего утра. Мама вместе с Розой ушла в одну из своих поездок за едой и все, что я мог сделать, - это постараться пораньше уснуть. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал головокружение, но пошел в садик и там упал.

Когда мне исполнилось 7 лет, пришло время идти в школу. Ее я полюбил с первого дня. Я был первым учеником благодаря моей необычайной способности схватывать все с первого раза. Все, что говорила учительница, я запоминал тут же в классе и никогда не учил уроки дома. Но вскоре эта способность подобно губке все впитывать в себя "ушла" в танец, и я стал худшим учеником в классе. Но это время еще не наступило.

Я по-прежнему был очень одинок. Свое свободное время я проводил, слушая музыку, бесконечно льющуюся из нашего приемника, слушая до тех пор, пока не пьянел от нее. Или же я забирался на свой наблюдательный пункт. Я нашел его недалеко от дома. Это был небольшой холм, с вершины которого я мог часами наблюдать жителей Уфы, идущих по своим делам. Обычно больше всего меня забавляли субботние сцены: люди шли небольшими группами по главной улице города в купальных халатах, иногда даже в пижамах. Это был их еженедельный поход в баню. Некоторые несли маленькие связки березовых веток, чтобы бить себя после мытья.

Но была и другая причина выбора этого наблюдательного пункта. Он возвышался над Уфимским железнодорожным вокзалом. Наблюдая за ним, я просиживал там часами. Мне кажется, что в течение нескольких лет я ходил туда каждый день, просто наблюдая за тем, как отъезжают поезда, медленно набирая скорость. Мне нравилось ощущение, будто это меня увозят колеса куда-то прочь. Железная дорога привлекала меня больше, чем школа и даже дом. Уже много времени спустя в Ленинграде, приступая к созданию новой роли, я часто ходил на вокзал просто посмотреть на поезда, пока я не чувствовал, что движение становится частью меня, а я - частью движения. Это как-то помогало мне в танце, хотя я и не могу точно объяснять чем.

Но тогда мне было еще семь лет, и только приближалось то время, когда единственная, необычная страсть овладела моим сердцем, моим телом, всей моей жизнью.