Воспитание детей по-неандертальски. Наркоманы захватывают большой город

Наркотики с убийственной передозировкой, дающие нам способность на короткий миг ощутить отсутствие боли от зияющих духовных провалов…

31 7464 11 Мая 2012 в 18:12

Автор публикации: Светлана ФРОНТЦЕК, системный психолог.

«УБЕЖИЩЕ» — выведено на стене. Стрела вниз — она указывает направление. Куда двигаться. Ой, ноги проваливаются. Ха-ха, будто скачешь козлом по луне? Это у кого? А, у Бегбедера в «Экстази». Вниз, стрела вниз. Еще ступенька. У нас еще есть, нам хватит на ночь. А что, уже ночь?

Я вижу эту точку. Она большая, черная. К ней не нужно подходить, она подойдет к тебе сама. Она объемная, ее можно потрогать. Запусти руки в черноту и сделай шаг навстречу, а потом пройди через нее насквозь. Давай руку, пойдем вместе. Я тебе обещаю, сегодня ты его увидишь. Я же видел, даже говорил... нет, спросил, спросил, а он мне сказал: «Приходи еще». Я спросил: «Когда?» Он крикнул: «Всегда!» И я иду, ТУДА, к ТОМУ, КТО знает ВСЕ. Я иду, но передо мной снова захлопывается дверь, и все повторяется сначала.

Вот и звук. Ты слышишь? Как будто крылышками стрекоза шелестит, тогда тоже так было. Тогда тоже так было, он не хотел мне ответить, и так всегда, так всегда. Я спрашиваю, а в ответ — нет ответа, только тишина. Тишина – она священна. Ее так мало, ее не хватает на всех, поэтому я уходил, не то чтобы совсем, нет, я прятался в темном шкафу, когда мама говорила, что к нам придут гости, потому что мне сегодня пять лет. Гости — дядя Сережа и его жена, визжащая, как тормоза на дороге, тетька Нинка с красными губами. Сначала она будет меня целовать, а потом тереть мою щеку, убирая следы своей красной жирной помады, а потом будет снова тискать меня и кричать в самое ухо, в мою главную эрогенную зону: «Сколько тебе лет? Сколько тебе лет? Покажи на пальчиках!»

Дура! Какие пальчики?! Я уже до 100 считать умею и читаю по слогам, но чтобы отвязаться от нее, я показываю ей раскрытую ладошку: «Пять». Она думает, что я идиот, потому что молчу, потому что мама меня так называет, потому что мама сейчас начнет ей со слезами на глазах жаловаться, что когда вчера она ушла в магазин, я снова залез в шкаф — в тот дальний старый бабушкин комод, который «к чертовой матери» уже давно пора увезти на дачу, но папа упирается. Она меня искала, звала. Я слышал, как она бегала по квартире, хлопала дверью. Я даже слышал жужжание соседского дверного звонка и осторожные шаги соседки тети Мани по ее прихожей. Они как шаги леопарда по саванне. Мягкие, крадущиеся, но я их слышал, все мое внимание было сосредоточено на них... И вдруг — выстрел! Нет, это оброненный кусочек сухарика хрустнул под ногой соседки, там, по ту сторону стены, но для меня это было так громко, как если бы здесь, по эту сторону моей барабанной перепонки, внутри моего уха. Потом все замерло на секунду — это она в глазок вглядывалась, а потом лязг открываемых дверных замков, грохот цепочки, слова «нет, не видела» и снова лязг, грохот, хлопанье, беготня...

«Опять она своего сынка-олигофрена ищет», — донеслось до меня. Я уже привык к этому слову. Моя воспитательница меня им называет часто. Когда мы в детском саду к утреннику готовились, она мне две строчки из стишка дала, но я их запомнить не мог, то есть мог, но Вадька стоял рядом и орал, орал. Вадька любит подойти ко мне незаметно и как крикнуть в ухо: «А-а-а!» Все смеются — и девочки, и воспитательница.

Но сегодня я его не слушал, я не мог слушать, я не хотел слушать, потому что смотрел на шарик. Красный. Его вчера надули, а выпустить забыли. Он приник к потолку, и только ниточка спускалась к полу. А я думал: может быть, это он меня ждет? А что если я возьмусь за ниточку, и шарик, подняв меня, вынесет из окна, и мы полетим к высокому небу, чтобы увидеть, что там — за тем облаком, что там — в глубине этой синевы. А внизу под нами соберется весь детский сад, они будут что-то кричать и махать руками, но я буду удаляться, а они все будут ниже меня, они будут превращаться в точки, а потом совсем сольются в одну маленькую черную точку.

Я буду лететь, лететь, а навстречу мне будут попадаться воздушные шарики с привязанными к ним конвертами, которые запускала Розовая Дама для Оскара — мне дядя Сережа рассказывал. Я только не знал, куда они летят, а теперь знаю. Я хотел посмотреть, что в них, но они легкие, они быстрее меня. Я тяжелый, мой шарик летит медленнее, мое тело большое, мама заставляет кушать, толкает в меня котлету: «Тебе надо расти, — кричит она, — тебе скоро в школу...». Я не хочу расти. Если я вырасту, я не помещусь в бабушкин комод, в котором я все еще могу слушать тишину...

...Потом меня кто-то толкнул. Это Витька — он побежал к шарику и остальные мальчишки за ним, они стали прыгать, кто выше, чтобы поймать нитку шарика, оторвать его от потолка и притащить воспитательнице. Шарик не выдержал и ВЗОРВАЛСЯ на всю комнату, на весь дом, на весь мир... Какой это был ГРОХОТ! Я изо всех сил прижал ладони к ушам и молча плакал, а они все корчились от хохота. Потом на шум пришла заведующая. Ее кабинет находится рядом с залом, где мы готовились к утреннику. Она увидела их всех, с раскрытыми ржущими ртами, с редкими молочными зубами, тыкающих в мою сторону пальцами, долго и внимательно смотрела на меня. По шевелению ее губ я догадался: она сказала воспитательнице, что хочет поговорить с моей мамой. Но к ней пришел мой папа. Я знаю, о чем они говорили.

...А мама все бегала, хлопая дверью, заглядывала в ванную и даже на балкон. А потом тщательно закрыла его на самый верхний шпингалет, потому что «донегояещенедорос», даже со стула не достаю, «малокашиел». Я знаю, почему она это делает. Нет, она не домушников боится, которые могут забраться к нам с чердака, она за меня боится, потому что однажды, возвращаясь домой, «оставивменяодногонаполчасика», замерла внизу вместе со всей толпой любопытных, которые тоже показывали на меня пальцем и крутили у виска, а я, с шариком в руке, подаренным мне на праздник дядей Сережей, пытался перелезть через балкон. Только мой носок зацепился за гвоздь, я никак не мог его отцепить. И тут меня кто-то грубо схватил сзади и потащил обратно. Это была соседка, а в комнате мама — бледная, с трясущимися губами — никак не могла сложить звуки в слова. Потом у нее это получилось и она спросила: «Что ты там делал, идиот? Я тебе сколько раз говорила: не выходи на балкон! У всех дети как дети, а у меня...» Затем она схватила мой шарик, дядисережин подарок, и с ненавистью проткнула его ножницами. Шарик не лопнул, он ВЗОРВАЛСЯ, как тот — первый! Я снова изо всех сил сдавил уши ладонями, по моим щекам текли слезы... «Смотри, — сказала мама соседке, — ему шарик жалко, меня бы пожалел, идиот! Уродился же такой... У всех дети как дети...» — запричитала она снова.

А мне было жалко не шарик, а мою неудавшуюся попытку улететь, ведь я снова не узнал, что там за облаками, если летишь, летишь... Когда еще такая возможность представится...

Потом пришел папа, мама его кормила на кухне и рассказывала о случившемся. Меня отправили спать, я очень обрадовался. В детской темно и тихо, я лежал и думал...

И тут вошел папа, сел возле меня и спросил: «Почему ты не такой как все? Чего тебе не хватает? Мама на тебя жалуется. Воспитательница сказала, что ты в детском саду с ребятами не играешь, сидишь один, как малахольный, тебя зовут — ты не откликаешься. Ваша заведующая даже психолога пригласила. Она за тобой весь день наблюдала, а потом свое заключение сделала, посоветовала к психиатру обратиться».

Я лежал и думал, а потом вдруг задал папе вопрос: «Папа, а когда люди умирают и их похоронили, они потом слышат, что здесь наверху происходит?» Папа замолчал, потом поднялся и сказал: «В понедельник в сад не пойдешь, в понедельник вы идете с мамой к детскому психиатру».

Я начал учиться, но в обычной школе. Заведующая и психолог из детского сада очень огорчились, они готовили документы в спецшколу, родители уже почти согласились. За меня заступился дядя Сережа — мамин брат. Он долго убеждал маму и папу, что они совершат непростительную ошибку, если согласятся отдать меня в спецшколу. Под его напором они сдались, самым главным аргументом для них стало то, что я в пять лет научился читать. Речи не может быть о школе для умственно отсталых, если ребенок дошкольного возраста умеет читать. Я знал печатные буквы, но я не умел писать.

Учительница со мной долго мучилась, она не могла понять, как можно было уметь читать и не уметь писать. А я не мог вывести в прописях ни одну закорючку. Как только я ставил точку и рисовал исходящие от нее в разные стороны хвостики, то замирал над очередной буквой. Мысль о том, почему эта буква называется так, а не иначе, начинала точить мой мозг, и я снова искал ответ уже на этот вопрос. Откуда-то издали я слышал голос учительницы, которая делала попытки до меня докричаться, что-то у меня спросить. Я обреченно откликался: «А? Я? Что?» Весь класс дружно смеялся, и остряк Васька приклеил мне кличку Тормоз. Я не обижался. Я знал, что я выше их, выше, как тогда, с красным воздушным шариком, когда я улетал в высокое небо.

Когда я закончил первый класс, дядя Сережа подарил мне «Детскую энциклопедию». «Да куда она ему, — возмутился папа, — он еще маленький такие книжки читать». «Пусть будет»,— возразила ему мама. Потом я был маме благодарен за это. Ей тоже нравилось, что я не выпускал энциклопедию из рук. И если раньше, когда я у нее спрашивал «мама, а почему...», она мне отвечала «не знаю, отстань, спроси у папы», то теперь она говорила «прочитай в энциклопедии». И я читал, я читал ночи напролет, с фонариком под одеялом.

Папа уже не противился, когда я брал с полки очередной том БСЭ, доставшийся нам по наследству от дедушки. «Ну что ты там читаешь? — возмущался дядя Сережа. — Вот, держи!» И он вытаскивал из пакета потрепанные, прошедшие через сто рук, книги. Фантастика. Это что?

Мои ночные бдения с фонариком под одеялом продолжались. Я читал взахлеб. Под утро, не успев закрыть глаза, я просыпался от грохота будильника и маминого крика: «Вставай, кому говорю, в школу опоздаешь! Вот, навязался на мою голову! Вставай, мне уже уходить пора».

Я вставал и плелся в постылую школу, но приходил только ко второму уроку. И все начиналось сначала: одноклассники — в хохот, родителей — в школу! А я страдал и ждал, когда закончатся уроки, чтобы идти домой, взять следующую книгу, устроиться на диване, читать ее от корки до корки и искать в ней ответы на мучившие меня вопросы: кто я? что я? зачем я здесь, куда уйду? что значит мир вокруг меня? кто его придумал и как ему имя? Я ощущал свою отдельность от толпы, свою непохожесть на остальных. Иногда я не понимал, о чем меня спрашивает учитель. Я был так глубоко в своих мыслях, что не слышал даже его вопроса. И я не мог, не хотел выходить, вытаскивать себя наружу из моего состояния, где я один и мне никто не нужен. Учитель при всем классе начинал читать мне нотации — ну все, теперь до конца урока завелся. Только я уже был далеко, снова в себе самом, в моих непостижимых внутренних мирах, по эту сторону барабанной перепонки.

И опять родителей в школу.

С годами, чтобы не слышать весь этот ваш шум, гам, ор, я научился погружаться в себя, абстрагируясь от внешнего мира, потому что не мог больше выносить всю эту бытовую какофонию: скандалы между отцом и матерью, вопящих друг другу: «Это ты мне родила идиота!» — «Нет, это ты его таким воспитал!»

«Что ты читаешь, что ты читаешь? — врывался в мою комнату отец. — Лучше бы «Два капитана»... Или вот, держи «Белый Бим Черное Ухо» — какая книга о дружбе собаки и человека! Как раз тебе по возрасту. Я в твои годы «Как закалялась сталь» пять раз перечитывал! А про подвиг Зои Космодемьянской ты хоть слышал!? Эх вы, полоумное поколение! Учительница литературы на тебя жалуется: она к тебе обращается, а ты: «А? Что? Кто? Я?» Сейчас же отнеси эти книги туда, где взял. Что у тебя там? Платон. Сартр. Камю... А это что? Религия? Ты что, сектант? Ты где эти книги взял? Тебе их что, дядя Сережа принес? Дай-ка я ему позвоню. Я ему сейчас покажу Сартра, он у меня его сам в сортире читать будет... Ишь ты, моду взяли...»

Дядя Сережа здесь был ни при чем, он мне был уже давно не интересен. С тех пор, как закрыли научно-исследовательский институт, он работал грузчиком на каком-то рынке, а его жена иногда рыдала у нас на кухне и жаловалась моей матери, размазывая по щекам свою отвратительную красную помаду.

А я, да, я читал все: от ранних греков до поздних французов. Я «забивал стрелки» с какими-то малознакомыми людьми, которые приносили мне на ночь новую книгу, я должен был успеть прочесть и вернуть ее обратно, но не им, а тем, кто придет ко мне завтра в назначенное время и место. Я кидался в поиски нового ОТКРОВЕНИЯ, я читал, я изучал каждую букву, я взвешивал каждое слово в надежде найти то, что наконец-то даст мне ответы на мои вопросы, заполнит мои пустоты, но... Иногда мне казалось, что ответ уже близко, уже здесь, на следующей странице, я переворачивал последнюю — и видел на ней огромный, жирный знак вопроса. И опять ничего...

Позднее я понял, что такие, как я, ищущие, создавали идею, за которой шли, за которую готовы были отдавать свои жизни тысячи людей, потому что ИДЕЯ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО. Родившаяся из мучительных поисков идея создавала философии, религии, идеологии. Идея одного сумасшедшего подняла с насиженных мест тысячи французских прихожан, а затем всю римско-католическую Европу и повела их в Иерусалим — в первый Крестовый поход. Обратно вернулись единицы. Многие умерли по дороге, но у них была идея, в обмен на нее они отдали свое бренное тело. Это всего лишь тел: то ему холодно, то ему голодно, то оно болеет, то оно страдает. А на самом деле оно мешает думать, оно отвлекает от главного, оно не имеет смысла.

Недавно я слышал, что на Литейном собираются какие-то люди, говорят о «вечных истинах», что-то там читают вместе, у них даже есть свой гуру — кто-то из наших, несколько лет проживший в каком-то монастыре в Тибете, достигший там просветления. Он там про какие-то пещеры рассказывал, про энергии, про то, что ждет от Ламы благословения на вхождение в эти пещеры, только оно никак не дойдет, задерживается...

А на Крестовском какая-то группа адептов занимается оккультными практиками с целью «освободить скрытую сексуальную энергию», и эти тоже собираются то ли в Индию, то ли в Непал, а может быть, на Алтай. Я был на Васильевском, там плясал какой-то шаман с бубном. Было холодно, нам раздавали «шаманский чай». Я был на кайфе, я ржал над этим шаманом, а он плыл вокруг меня, как в замедленной съемке. Сейчас что? Ночь? Что это так бьет по глазам? А, понятно, тающие свечи Ростральных колонн. Весь воздух жидкий, как кисель, его можно через пальцы пропускать. Причесывать...

Тогда меня впервые сплющило, под самые края, мне казалось, если я пошевельнусь, то расплескаю все то, что наполнило меня изнутри. Такого у меня еще не было. Эй! Слышь, чувак, вставь еще! Осторожно, фары, уйди с дороги, придурок, че разлегся на проезжей части — лучше быть расплющенным внутри, чем снаружи.

А потом один кадр, с которым мы шли до метро, рассказал мне, что его отец когда-то играл с Цоем. А еще раньше его папашка менял западные диски, тогда еще виниловые пласты, и фирменные шмотки на дурь, где-то в юго-восточном Казахстане. У настоящих музыкантов всегда клевый сэйшен, касается это игры или плана.

Я не помню, как я добрался домой, но запомнил это состояние. Я хотел к нему вернуться. А потом снова будильники отбойными молотками заколотили в утреннюю пустоту комнаты. Мне казалось, что меня там нет, я высох, превратился в щепку. Мне было легко прекратить есть: на полный желудок снижается эффект.

На меня орали, опять орали мои предки, на этот раз я как-то отреагировал. Наверное, что-то разбил...

Мы, наркоманы, агрессивны? Совсем нет... когда у нас есть доза. Потому что только она помогает нам оторваться от вашего потребительского мира, недостойного нас. Нам неинтересен этот мир, эти удовольствия мы оставляем вам. Мы лучше вас всех и мы никому не подчиняемся. Эй вы, все! У нас с вами нет ничего общего и быть не может!

Это вы, взрослые идиоты, которые, гоняясь за своим иллюзорным достатком, так ничего и не поняли, почему мы всю нашу жизнь ищем ответы на простые вопросы и не можем их найти. Разве вы можете понять, как тяжело нам жить и ощущать эту увеличивающуюся внутреннюю «шуньяту» и неспособность ее заполнения. Как в «УБЕЖИЩЕ», мы проваливаемся в депрессию. Тяжелый рок, «громкость важнее мелодии», он как желание заглушить ваши тупые речи и свои внутренние вопросы, на которые нет ответа. Наркотики с убийственной передозировкой, дающие нам способность на короткий миг ощутить отсутствие боли от зияющих духовных провалов…

Добавить цинично: «Эй ты, хватит наблюдать, как распадаются наши жизни, займемся лучше разрушением чужих и подсадим на иглу ближнего своего».

Старшее поколение, наломав дров в воспитании, во всем обвиняет ребенка. О чем можно говорить с отцом, не имеющим ничего общего с сыном, у которого напрочь отсутствует представление о современном мире. У нас даже язык разный. Предки нуждаются в переводчике, если собираются говорить со мной. Диалога никогда не было, его с детства заменили команды и приказы орущих родителей: «Не бросай портфель в прихожей, куда пошел, вытирай ноги, мама пол вымыла, когда ты научишься слушаться папу, выключи компьютер, я с тобой разговариваю». О чем? О чем мне было с ними говорить? О стоимости мешка картошки? Или о семье моей бабушки из блокадного Ленинграда, покоящейся на Пискаревке? А мне, в свою очередь, рассказать им о критике религиозной философии?

Даже если я и пытался озвучить родителям мои проблемы, волнующие меня и таких, как я, — кто меня слушал? Нас разделяла бездонная пропасть, несокращаемый отрыв поколений, не подлежащие восстановлению духовные узы, даже если таковые и намечались в раннем детстве. Что они могли предложить моему поколению? Все их достижения из позавчерашнего дня, о которых они так любят вспоминать, раздражают нас. Когда-то жившие до нас, такие же, как и мы, в поиске научились наполнять свои пустоты заменителями — музыкой, поэзией, философией. Но для меня и моих сверстников, пребывающих в других скоростных измерениях, совершенно в других состояниях, эти ценности — труха веков, ведь ничто из вышеназванного не способно заполнить наши увеличивающиеся внутренние черные дыры.

Как-то я шел домой по мосту к старому доходяге, называвшему себя Заоблачным. В этот раз сейшн был особым, да и дурь не подкачала. Этот Заоблачный говорил, что летает. Что надо только один раз попробовать. Говорил: «Запусти руки в черноту и сделай шаг навстречу, а потом пройди через нее насквозь. Давай руку, пойдем вместе. Я тебе обещаю, сегодня ты его увидишь. Тогда станет понятно, дано тебе это или нет». Потом я пошел домой. Я шел и думал об этом, о том, что надо сделать это один раз. Один раз, думал я.

И тут я увидел его — мой шарик. Красный шарик, тот самый, за которым я так мечтал когда-то полететь. Он парил совсем близко — так близко, что я мог взяться рукой за нитку. Я встал на перила. И в этот раз не зацепился носком за гвоздь, мне уже нечем было цепляться. И только одна мысль пронзила меня в этот момент горячей волной в груди, подвесила и остановила на краю пропасти: «Зачем?»

«Я так и не узнаю этого там!

ТАМ НИЧЕГО НЕТ.

Зачем???»

Я подумал, что еще не поздно.

…Тишина внутри ощущалась так явно и так ясно. Я шел, осторожно ступая по безлюдной улице. Во мне рождалось что-то новое, что-то, что потом я назову ощущением смысла…

Корректор: Галина Ржанникова